Действующие лица: профессор, завлаб (П), студент (С). Пересказываю не дословно, сжато до сути.
П: Чем вы интересуетесь?
С: Хочу делать искусственный глаз. Вот все делают матрицы, считывающие со зрительной коры, а я хочу со зрительного нерва, чтобы полностью интегрировать с нервной системой. (прим. тема очень слабо совпадает с тематикой лаборатории).
П: Ну, это очень сложная задача, и с точки зрения материаловедения, отторжения материалов, и с точки зрения считывания сигнала. В России этим почти точно никто не занимается, ну спросите на всякий случай профессора Иванова. За рубежом интеграцией нейроинтерфейса и периферических нервов занимается группа Смита, и еще Джон Доу, и все.
С: Ну да, ну я понимаю, но это очень интересно, я прям горю. Хочу сделать такое.
П: А какая у вас специальность? Чем вы занимались?
С: Я занимаюсь компьютерным моделированием экономических процессов, экономический факультет. Ну вообще я понимаю как работают математические модели процессов. Думаю, смогу смоделировать как нервная система работает.
П: А чем вы на дипломе занимались?
С: Строили экономическую модель покупки товара. Допустим, вышел ноутбук, мы моделировали прогноз, сколько человек его купит.
П: А к нам вам зачем?
С: Ну я ничего не понимаю, ни как глаз работает, ничего в этом не понимаю вообще. Поэтому хочу у вас поработать. Чтобы понять.

Здесь — согласен, точнее, отсутствие этой связи. Собственно, как и с любой внутренней политикой, это спущенные сверху решения без возможностей как-то указать на их объективный вред. Мало кому понравилось оказаться научной организацией третьей категории, сложно найти логику в слиянии МАИ и МАТИ или МИТХТ и МИРЭА. Тут принцип «разделяй и властвуй» сменили на «объединяй и властвуй», в смысле, лишить учреждения самоидентификации и упростить вертикальное управление. Это не влияет сейчас напрямую на жизнь выпускника или соискателя кандидатской степени, но сильно прессует науку в целом.

Слабая культурная поддержка отечественной науки

SPL
Все, теперь по моему списку проблем.
Финансирование и напряжение
Про финансирование. Конечно, легко ныть, что денег мало. Но я рекомендую взглянуть сюда и отсортировать в таблице GPD по убыванию. А у нас, напомню, госсектор финансирования наибольший, то есть, коммерческих денег он прибавит несильно выше 2% в общем, а вот для США показатели наверняка улетят в космос. В заинтересованность бизнеса в отечественной науке я не верю — уже 30 лет крупный бизнес здесь основан на сиюминутных сверхприбылях, а вкладываться в технологии… штоэта. Проще за бугром готовое купить.
При этом в России действительно надо восстанавливать инфраструктуру — многие лаборатории в НИИ до сих пор выглядят именно так (чуть не прослезился, когда смотрел), требуют современного оборудования (это и до Крыма были миллионы рублей за единицу) — и это, в общем-то, заботы государства. Пока что государственные программы выглядят так, что «этот кусок денег достанется только лучшим из лучших». Нет, цифры выигранных заявок выглядят красиво (пдф). Просто если вы не обеспечите загрузку вашего ЦКП на 80% времени, не привлечете 20% внешних исследователей, не будете публиковаться с этими приборами, то и денег не будет. (прим. Я безуспешно пытался снова отыскать протокол отбора заявок, где солидные учреждения пролетали на десяток миллионов из-за того, что у них не сходились часы загруженности приборов, подсчитанные администрацией и самим ЦКП, отсутствия доверенности на замдиректора, подписавшего заявку, и прочей бюрократической дребедени. На сайте минобра по этому адресу 404).
Вообще же, это не единственный пример давления государства на РАН. Явно это слишком самобытная, да еще и наполненная уважаемыми людьми структура, с которой приходится считаться, да и имущества в виде зданий институтов и приборной базы у нее очень много. Кое-где уже возникали имущественные споры на тему, что под учеными многовато дорогой московской земли.
История с реформой и введением эффективного менеджмента под эгидой ФАНО тоже не очень приятна, особенно на фоне последовавших слов тогдашнего министра Котюкова про то, что переводы коллективов на полставки представляют собой единичные случаи (по моим наблюдениям, как раз обратное было редким исключением).
В принципе, я не хочу углубляться в эти политические аспекты — на повседневную жизнь рядового сотрудника они влияют мало (хотя недовольство ощущалось на всех уровнях). А вот что реально в силах изменить каждому из тех, кто идет в науку — это стать немного международнее.
Международный языковой барьер
Для меня до сих пор загадка, почему даже мое поколение стабильно дерьмово знает английский язык. Мне, собственно, всегда было плевать на какие-то правила языка, за которые бьют линейкой по пальцам в школах и вузах — все хорошо, пока я точно понимаю сказанное и написанное, и понимают меня. Учить артикли и дифтонги довольно бессмысленно, сталкиваясь с реальностью в виде онлайн-лекций американского профессора с произношением «я не успел проглотить свой биг тейсти» или менеджера по продажам реактивов, который общается с тобой такими же короткими фразами, как в чате игры. Но это факт — людям не хватает навыка, времени, смелости, желания импрувить свой инглиш.
А русский язык — это проклятие отечественной науки. Давно прошли времена, когда некоторые области советской науки были на мировом уровне, все печаталось на машинках, лежало в библиотеках, и иностранец мог заморочиться и перевести интересующую его статью с русского. Сейчас, увидев в PubMed'е под названием статьи [Article in Russian], он закроет ее с таким же раздражением, как я закрываю все польские, французские, китайские статьи. Доступ стал настолько легким, а количество научного знания столь обширным, что нет смысла учить язык каких-то эльфов, не говорящих по-английски. Английский я не считаю лучшим, или более простым и удобным языком, просто раз уж исторически он стал популярнее остальных — имеет смысл придерживаться этого стандарта.
Разумеется, такое неумение еще в советские времена привело к замыканию на себя и окукливанию публикационной активности внутри границ страны. Средний ученый приходил в ужас от необходимости писать на английском или общаться с англоязычным рецензентом. В результате многие неплохие публикации до сих пор идут в разнообразные отраслевые журналы и прочие «Вестники», не участвуя в общепринятом в мире процессе цитируемости.
На эту тему еще сразу после развала СССР грамотно присели коммерческие структуры, наладив издание переводных версий российских журналов. Автор этих строк лично носил в издательства дополнительную пачку макулатуры на тему отчуждения своих прав на текст научной статьи издательству Pleiades.inc. Все было тихо-мирно, пока в 2018 не грянула некрасивая история: академическому издательству «Наука» стало совсем нечего есть, а его ключевой тендер перекупила кипрская дочка Pleiades со словами: «ну так давайте мы и вас купим заодно))0)». Подробности истории можно прочесть здесь и в более ангажированном варианте здесь. Для восстановления деловой репутации той стороне пришлось назваться не меньше, чем спасителями российской науки, в ход также пошла тяжелая артиллерия в виде президента РАН. Но это так, забавный эпизод.
Кстати, вышеописанные переводы журналов на английский породили сложности. В Россию пришли крупные издательства и агрегаторы, вроде Web of Science и Scopus, которые рассчитывают цитируемость (импакт-факторы) журналов и присваивают им индексы, включают или исключают из своих списков (а по публикациям в журналах из этих списков у министерств тоже есть KPI для институтов и ученых). И никто нигде не может внятно ответить: Izvestiya Akademii Nauk: Seria Khimicheskaya — это основной российский журнал, и надо учитывать его цитируемость, или WOS должна считать импакт-фактор только для его переводного двойника Russian Chemical Bulletin? Это вообще один журнал или два разных? А почему у них два разных договора с авторами в двух издательствах? А что цитировать российским ученым в российских публикациях — российский или «международный»?
В общем, научные статьи достойны отдельной статьи.
Из языкового барьера, а в последнее время еще и из-за политики и вирусной нагрузки, молодые ученые из России очень маломобильны. 1000 рублей взноса и билет на поезд — не то же самое, что $250 взноса и билет на самолет. А еще надо достойно доложиться, чтобы тематика была на международном методическом уровне и страха иноязычной толпы тоже не было. Увы, мало кто в наше время может обеспечить такое своим молодым коллегам, грамотно натаскать и потратить деньги и время на все это.
Один из путей — это обращаться напрямую к иностранным профессорам, преподающим у вас в вузе (если такие есть, конечно), либо работать с теми из наших соотечественников, кто сам руководит научными группами за рубежом (в принципе таких людей немало). Но полноценная работа за рубежом — это все же для свежеиспеченных кандидатов наук.
Лично я считаю такой опыт крайне важным для развития науки в нашей стране, и к сожалению, чем меньше остается возможностей для такого научного обмена, тем хуже будет и нашей науке в том числе.
Отсутствие преемственности
Здесь я хочу обрисовать две главные проблемы.
Первая — это преемственность поколений. Когда около 10 лет назад я пришел в (как мне казалось) науку, дела там обстояли так: есть руководители подразделений сильно пенсионного возраста, есть люди калибра с.н.с. лет за 50 и есть аспиранты/свежие кандидаты 25-30 лет. Промежуточные по возрасту отсутствовали как класс, и вполне понятно почему – я совершенно никак не могу винить людей, которые в 90-е вместо аспирантуры пошли зарабатывать стремительно обесценивающиеся деньги.
Молодежь, естественно, оказалась социально и культурно слабосовместимой с «древними совками». Но если даже отбросить то, что старый профессор, который сам учился 50 лет назад во времена еще откровенно неразвитой науки, может иметь (а может и не иметь, я встречал и очень эффективных людей) устарелые взгляды и знания, он мало что может один в плане организации науки. Написание грантов, понимание, как их правильно написать по своей теме, но под госзадания и федеральные программы развития, — это все нетривиальные хинты, которыми владеет не каждый. Именно энергичный, но нюхавший пороху молодой старший научный сотрудник из выбитого поколения мог бы решать такие задачи. Но этого нет. Профессор уходит на покой, иногда в слишком прямом смысле, магистры разбегаются, его кабинет потрошится, а дело жизни прекращается. А может быть, это научное направление было стоящим, его просто надо было осовременить литобзором аспирантки, шарящей, как пользоваться pubmed и sci-hub'ом и вытянуть чисто деньгами. Кто теперь узнает.
Вторая — это преемственность ВУЗов и научных институтов. Я, наверное, неудачный пример, поскольку работаю не по специальности. Но я могу сказать, что институт вообще никак не открыл мне глаза на то, куда я должен после него идти. Я только смутно подозревал, что наполнен заметно устаревшими знаниями, и кому я такой нужен — непонятно. Это уже сильно позже я понял, что мог прийти с улицы в любой НИИ и спокойно работать и кайфовать от осознания «работаю в науке!!!» — в 22 мне норм было жить с родителями, а зарплат выше аспирантских 7000 тогда нигде толком и не было.